В Москве, в родильном доме на старом Арбате, в апреле 1958 года родился замечательный мальчик черного цвета. Мама черного мальчика Катя Шумак — красивая молодая женщина — имела мужа, Бориса Владимировича Богатырева.
Ровно за девять месяцев до рождения черного мальчика прошумел по Москве Всемирный фестиваль молодежи и студентов.
В Москву съехались тысячи и тысячи посланцев прогрессивных молодежных организаций мира.
Две недели нескончаемого карнавала — песни, улыбки, объятия. Впервые столица увидела негров — высоких, стройных, белозубых...
Московские девушки обезумели от пританцовывающих черных фигур...
Московские девушки увозили ночными электричками своих черных знакомых за город...
Московские девушки в обход милицейских кордонов влезали в открытые окна гостиниц, где их ждали сотни Отелло. «Мир, дружба»,— шептали большие черные губы.
Мальчик родился в шесть утра.
Кате Шумак повезло. Ее родная мать, Зоя Николаевна, служила медсестрой в родильном доме, и она, Зоя Николаевна, спасла дочь от позора — заменила замечательного черного мальчика на замечательного белого, родившегося одновременно с черным тут же, рядом. Никто не узнал об этом, даже дочь.
Белый мальчик вырос. Он — это я, Константин Борисович Богатырев, кибернетик тридцати лет, уезжающий на днях в Соединенные Штаты Америки на конгресс кибернетиков.
Дело в том, что моя любимая бабушка Зоя два месяца назад ушла в мир, откуда, как вы знаете, никто не возвращается.
Перед смертью бабушка Зоя раскрыла мне тайну того утра, когда я появился на свет. Бабушка Зоя попросила у меня прощения...
Странное чувство — узнать, что ты не ты. Что мать твоя не мать твоя, что отец твой не отец твой.
Вот уже два месяца я глупо улыбаюсь, когда мать (не мать) что-то говорит про мой галстук, потом мрачно смотрю в окна троллейбуса, потом тупо разглядываю мерцающие лампочки приборов. вечером за чаем разглядываю родное лицо Бориса Владимировича Богатырева, отца (не отца), и хочется в это лицо проблеять «козлом»»: «Б-э-э-э!»» Я злой, я не хочу ехать в Америку. И вспомнил я Инессу.
У девушки, с которой я дружил студентом, была подруга Инесса, «фестивальное дитя» (так звали ее за глаза),— стройная, пышногрудая, курчавоволосая, чернокожая москвичка со Скатертного переулка.
Инесса вышла замуж. Я узнал адрес, поехал в пригород Москвы, сидел на кухне, пил водку, разглядывал двух коричневых близнецов, наследников огненной самбы-румбы-мамы, рожденной в далеком 1957 году
— Инна, знаешь ли ты кого-нибудь из московских негров, таких, как ты, «фестивальных детей»? — задал я, пьяный, не очень тактичный вопрос.
Инна не знала, но слышала, что есть компания этих «фестивальных».
Я ехал назад в ночном такси, и странное желание разыскать себя, потерянного, увидеть настоящего Константина Борисовича Богатырева, черного, пухлогубого, а не такого, как я, голубоглазого лже-Константина. обуревало мою пьяную душу... Я запутался
Жизнь — лучший в мире драматург Я поехал в Америку. Опущу все ахи и охи по поводу американских небоскребов, супермаркетов, автострад, Диснейлендов и т. д. и расскажу о маленькой вилле профессора Раймонда Темплтона, одного из великих американских кибернетиков.
Раймонд Темплтон угощал гостей, произносил русские слова: «матрешка», «до свиданья», «я люблю тебя» — и вдруг неожиданно запел «Подмосковные вечера». Я подобрался поближе и, робея перед великим, спросил, не был ли он в Москве на Всемирном фестивале молодежи и студентов в 1957 году.
Раймонд схватил меня за локоть и, чуть прихрамывая, поволок на второй этаж, в библиотеку.
Целая кипа фотографий, хорошо сохранившихся, словно вчера снятых: Красная площадь, храм Василия Блаженного, улицы, парк Алексея Максимовича Горького, пароход на Москве-реке. И лица, лица улыбающихся людей, белых, черных, желтых.
Я подумал, что так радужно, простодушно уже никто не улыбается в Стране Советов.
И я увидел маму.
Мою маму Катю Шумак обнимал огромный негр. Мама, счастливая, прижималась к плечу негра.
— Вы знаете этого человека? — спросил я, ткнув пальцем в негра.
— Знаю.
В пыльном провинциальном городке, в церкви, черный священник Фрэнк Армстронг с распростертыми объятиями встретил прихрамывающего великого американского кибернетика и молодого русского.
— Фрэнк, мы пьяные, четыре часа по пустыне жмем на все 200, чтобы увидеть тебя, старую калошу, и рассказать потрясающую историю... Никто в мире не знает ее, только он и я, сейчас узнаешь ты...
Армстронг плакал. Священник был нетрезв. Мы сидели в придорожном ресторанчике под сухим деревом.
— Да, да, Катя, помню. Большие голубые глаза. Помню лодку, ночь, мы заснули, а когда проснулись — лодка плывет, одежда где-то на берегу. Мы испугались, потом смеялись... До утра не могли найти одежду.
Сентиментальный старик с седыми кудрями хныкал и хихикал одновременно. Был похож на диснеевскую собаку. Под глазами мешки, большие повисшие уши.
— Значит, ты ее сын? Нет, ты же — не сын?..— растерянно хлопал глазами — А если я приеду в СССР и найду моего мальчика? Можно? Ведь у меня нет детей... А? Как вы думаете, я найду его?..
Потом была служба в церкви. Я глядел на негра, своего папу (не папу). Я был пьян. Великий кибернетик молился. И я стал молиться черному богу и что-то просить у него для себя, для мамы, для Бориса Владимировича Богатырева. папы (не папы). Я первый раз молился, запутавшись в пьяных мыслях, желаниях...
Пел негритянский хор.
Вернувшись в Москву, я ничего не сказал маме. Фотографии 1957 года, переснятые на ксероксе, хранил в письменном столе.
Отец требовал, чтобы я женился. Тридцать один год, все одноклассники женаты, у всех дети. В выездных делах придираются, если нет семьи. Поскольку крепнут слухи о трехлетней командировке в Женеву, решил жениться. Люся — младший научный сотрудник. Не очень красивая. Добрая, умная. Так верней. Играет изумительно на флейте.
Загс.
Веселая гармошка. Веселые люди с гвоздиками в петлицах. Это свадебная церемония, виновники которой регистрируются до нас. Во дворе загса хохот, вприсядку танцует негр. Все зовут негра Ароном. Я стою со своей невестой, которая очень похорошела в белой фате. Я напряженно смотрю в зеркало, я вижу открытое окно, двор, танцующего негра.
— Вот он я! — говорю я вслух — Люся, ты вышла бы замуж за того негра?!
— Костя?!! — Моя замечательная флейтистка прижалась ко мне.
■ Регистрирующихся перед нами созвали к торжественному ритуалу. Негр рядом. Совсем рядом с ним — моя мама. Мама не видит, не замечает негра, своего сына. Мама смотрит на меня, счастливая! Рядом папа. Счастливый. Боже, как похож негр на маму!
Он свидетель той пары.
Я услышал его имя, фамилию... Арон Канторович. Это мое имя, моя фамилия.
Так я ко всему еще и еврей?!
В общих поздравлениях было несложным делом узнать, что Арон Канторович — сосед молодоженов и все они живут на улице Эйзенштейна.
Спустя неделю я увидел его. Он стоял за гаражами в овраге, смотрел на небо, где с ревом носились самолетные модели с бензиновыми моторчиками. Рядом с ним — несколько мужчин и детей.
Мы поздоровались. Он узнал меня. Я сказал, что в детстве был авиамоделистом. Он обрадовался. Я уточнил год его рождения. Мы долго смеялись над тем, что родились в один год, в один день.
Вскоре мы оказались у молодоженов. У меня бутылка польской водки. Молодожен — заядлый аккордеонист.
Арон Канторович крикнул в окно:
— Мама, солененьких.
Я выглянул в окно и увидел маму.
Звали ее Тося. Была она старая, грузная, бритоголовая, что очень удивило меня...
Арон с отцом имели будку недалеко от Киевского вокзала, проявляли любительские фотопленки, печатали цветные фотографии.
Я занес в будку свои американские негативы. У меня уже были с них фотографии, но я искал повод. Арона не было.
Канторович долго разглядывал кодаковые негативы, наслаждался. Потом посмотрел на меня и отказался печатать:
— Качество будет позорным.
Заговорил об Америке. Сказал, что хотел уехать в Израиль. Но сын Арон у него такой... не совсем типичный еврей. Боялся, что не поймут в Израиле, обидят мальчика... Разговорился Канторович. Сказал, что в молодые годы крепко пил и бил Тосю. Но потом попросил еврейского бога простить жене грех, бог простил... А с Израилем — жаль, не получилось. Но теперь уже годы не те... Разговорился Канторович. Я слушал. Спросил:
— Но ведь есть же черные евреи?
— Есть. Но у них черные родители... Черный папа-еврей, черная мама-еврейка...
Я вышел из фотоателье. «Прощай, мой белый папа-еврей».
...Совсем недавно неожиданно приехал Фрэнк Армстронг и разыскал меня.
Фрэнк хотел встретиться с сыном. Я сказал ему, что сын Арон обнаружился. Но как быть? Как расставить все на свои места? И стоит ли? Об этом мы говорили со священником, сидя в пыльных кустах оврага.
Перед нами на пустыре гонял самолеты Арон Канторович. Священник смотрел на сына.
— Он не знает английского, я не знаю русского, что я ему скажу? — Священник не мог решиться — Знаешь, я ничего не скажу. Я пересеку пустырь, поздороваюсь с ним, благословлю и пойду своей дорогой, так будет правильнее.
Я молчал, ему видней. Он каждый день с богом. Черный священник вышел из пыльных кустов. Медленно пошел к группе авиамоделистов. Поздоровался, что-то сказал им, положил руку на плечо Канторовича. Отец и сын улыбались друг другу.
Священник отошел от авиамоделистов.
Я не выходил из кустов. Дворами прошел навстречу Фрэнку Армстронгу.
Обедали молча.
Отец и мать мои не удивились гостю. Иностранцы-коллеги бывали у меня в гостях. Мама чуть нервничала.
Я называл Фрэнка — Луи. Мама вглядывалась в мистера Луи и не узнавала в старой диснейлендовской собаке давнего своего черного принца. Но что-то мерещилось ей.
После обеда мы катались на теплоходе по Москве-реке, я пригласил родителей, жену. В каком-то месте у Ленинских гор священник посмотрел на Катю Шумак, на Катерину Ивановну Шумак, и почему-то улыбнулся. Азбука Морзе из дрожащих черных губ долетела до губ моей мамы, до его возлюбленной тридцатилетней давности. «Помнишь лодку, ночь, луну, 1957 год?» — «Помню».
Теплоход плывет.
Мой папа дремлет после сытного обеда.
Моя жена смотрит на свой живот, заметный и недвусмысленный.
Черный священник что-то шепчет... Молится.
Моя мама молча улыбается своим видениям.
Я? Я не знаю, кто я.
Теплоход плывет по Москве-реке.
Ираклий Квирикадзе
